Вечер тих
и багровый румян
в голове моей сеет туманы.
Я стою одичалый и пьян
и бутылками крою
раны.

Я не верю теперь ничему,
а стихи мои — лист
под словами.
И сутулюсь я лишь потому,
что ношу на душе своей
камень.

Кудри вихрем чернее ночи
мою морду тоскливую
прячут.
Но а сердце меня волочет
к той, которой ничто
не значу.

Ситцем кроет небесные дали
тканью шёлковой
на закате,
где гуляю Лионским мистралем,
раздувая с лица твои
пряди.

И, целуя меня, дорогая,
ты не жди
мою радость в глазах.
Не тобою я сердцем таю,
не тебе я пишу
в стихах.

Вечер тих
и апрельским румянцем
в голове моей сеет туман.
Я стою так похожий на пьяниц
и считаю число своих
ран.

мне не понять своей душой –
ну кто ж создал тебя такою,
что лучше плакать
в близь с тобой,
чем улыбаться
не с тобою.

Не сидит никакая одёжка,
и прическа совсем не та.
Мне от города этого тошно —
людской гул и одна суета.

Я асфальтовой ямой с лужей
притворяюсь, уйдя с головой,
чтобы полностью и равнодушно
обходили меня стороной.

Я не верю попутному ветру
и счастью другого дня.
Я смотрю на бескрайнее небо —
скольких ты забрало у меня?

И дождями по водостокам
я стекаю стремительно вниз
с вопросом —

ещё мне сколько
терпеть эту чёртову жизнь?

Когда сомнения о правде велики,
а жизни страх свой нож
приставил к горлу,
я начинаю прятать грусть свою
в стихи,
кривя от недовольства морду.

Что рифмы больше так
не бьют под дых,
а смысл излагаемого — скучный.
Любовь, не разделяясь для двоих,
не разделит больные чувства.

Закон таков:
страдает лишь один,
и будь ты паинькой этого закона.
Всем всё равно,
что рвётся там в груди
под красочными образами
слова.

И ты стоишь небритый и влюблён.
Заросший так, что путаются кудри,
напротив той,
которой был казнён
без разбирательства и
судей.

Стоишь, держа в руках стихи,
и шёпотом прощание
рифмуешь.
Пусть очень сыро, пусть они плохи,
пускай ты ими никого
не очаруешь.

Но ты и есть
весь "я" в обрывках строк,
хоть слабый и поникший, и сонливый.
Хоть и сомнения о жизни
бьют в висок,
и страх о правде становится
пугливей.

Ты всё равно — всё целое в себе,
хотя и прячешь по карманам
чувства.

Любовь, не разделяемая с ней,
на пару разделяется с искусством.

Зачем мне мир, если в нём нет тебя?

Правда ли, что Земля — это твои глаза?
Правда, что звёзды — родинки на плечах?
Твои все черты — строчки в моих стихах?

Правда ли то, что я бредил вчера тобой,
рюмками запивая? Правда ли то, что дом —
там, где в толпе виднеешься только ты?
Правда, что рифмы так тяжело больны?

Из-за таких, как я, из-за любовных драм —
пустая квартира, снова пустой стакан,
выжатый горем, словно сухой лимон...
Правда ли то, что ты — это всего лишь сон?

Старая кассета, детский ужасный плач,
шелест рябины в окнах, мой неуклюжий плащ,
спички в карманах, тепло батарей,
одинокий фонарь среди больших аллей.
Твой образ людской собран
со всех планет.

Правдой ли будет то,
что в мире тебя
нет?

Позволь мне обнять тебя навсегда.

Пускай мимо нас летят города,
пусть ветер танцует в пустых проводах,
отдавая пульсациями на висках.

Позволь целовать тебя больше, чем миг,

сюжетом красивых, прекраснейших книг,
вселенной, мерцающей между ресниц.
Я вижу тебя на строчках
страниц.

Я слышу твой голос в прибоях морей.

Позволь мне назвать тебя только моей.
Позволь мне запрятать твой образ в себе,
пуская в маршруты бесчисленных вен,
скрывая за клеткой холодной груди.

Только прошу тебя —
не уходи.

Разреши мне держать тебя за ладонь
так крепко, словно для того и рождён,
ощущать прохладу нежнейших губ,

взгляд, пронзающий мою глубь,
вихрем морозным сдувая с ног —

но посмотри — устоять
смог.

Позволь переплыть глубину твоих глаз,
дрейфуя загадками собственных фраз,
цепляясь за краешек твоей луны.

Держи меня, лучик мой, удержи,
и я за тобою пойду хоть куда,

только позволь быть с тобой
навсегда.

Только остался пепел сгорающего "люблю".

Вечер устало сыпет на губы нашу весну.
Солнце — горячий мячик — прыгнет за облака,
клятвами растекаясь на буквы и на слова.

Бездыханное, тихое — "прости меня и прощай".

Взгляды сойдутся вместе, действительно, невзначай.
Слёзы, стекая дорогами, — маршрутами из вен
скажут тебе — уходи, дорогая, скорей.
Хлопни несчастную дверь, как умеешь, затем
просто останься памятью этих безмолвных стен.

Просто останься сыростью в моей больной груди,
плесенью разрастаясь, как сигаретный дым,
ядом заполни полностью моё нутро —

я утонул в тебе, сам же держась за дно.

Крохотной каплей, как по стеклу авто
я растекаюсь.
Ветер сдувает с ног.
Осенним листом падая на асфальт,
тихо шепчу,
взглядом пронзая даль, —

милая, милая, не скучай.
Прости меня. Прости.
Прощай.

Дорогая, перестань посещать мои сны.
Разорви на части, на лоскуты.
Оборви, как грязный рекламный лист,
и сожги наконец.
Не ленись.
Дымкой мерещиться перестань,
кровью сочиться из моих ран,
запахом быть в моей квартире,
не согревай в морозные
зимы.

Перестань трогать моё плечо,
ночами гладить заросшее лицо.
Ты не бываешь, ты только пыль
моего сознания, рифмоплётства стиль,
гул в голове, червь нутра.
Не приходи ко мне.
Ни-ко-гда.

Голосом, шелестя листвой,
не притворяйся во мне живой,
не меняй на своё у прохожих лиц.
Ты свободная, без границ.
Уходи далеко, где пылает закат,
где слова про любовь не горчат,
где не страшны обрывы вниз,
только мне, чёрт подери,
не снись.

Мне так больно держать тебя на уме,
шептать твоё имя вечно во тьме,
слагать постоянно плохие стихи,
вспоминая наши минувшие дни.
Перечитывать каждый снова и снова,
въедая под кожу каждое слово,
запирая твой облик в своей груди.

Я прощаюсь с тобой.
Уходи.

Я жизнью скован, очень слаб,
и нечему остаться больше.
Лишь только боль, такая как
тупым ножом по нежной коже.

И небо чёрно надо мной —
я кровью бархатной стекаю.

Как человек — ещё живой.
Зато как личность умираю.

Я буду читать тебя между строк —
от переплетов до городов.
От всех созвездий до твоих глаз.
От зябкой грязи до милых фраз.
От жгучей боли до той любви,
в которой верно погрязли мы.
От всех деревьев
до твоих рук.
И снова сделаю новый
круг.

Я буду читать тебя между строк —
От "отойди" до губами "чмок".
От нашей песни любимой до
"подожди-ка, милая, это кто?".
От взглядов всех мимо людей
до нескончаемых полей,
в которых в тишине
без слов
дарю букет
полевых цветов.

Я буду ждать тебя вопреки
всех загонов своей судьбы.
И буду смело шагать вперёд,
зная, что
меня кто-то ждёт
за поворотами, за дверьми.
Где-то после часов восьми
я приду.
Завари мне чай.
Милая, больше так
не скучай.

Я буду слушать, ты не молчи.
говори мне, милая,
говори.
А я, читая тебя между строк, —
соберу все реки в один клубок,
заплету созвездия в узелок
и сложу всё в этот простой
стишок.

Я между строк обойду тебя,
где "ты навеки" —
"навеки я"

Когда раскаты молний нас разбудят,
сожми в руках мою ладонь.
Под нескончаемые будни
сияй, сияй, гори огнём.
Под шепот утренних трамваев,
под лестью тихих городов,
людей, которых мы не знаем —
целуй меня. Целуй без слов.

Под звонкий гул ветров стальных,
мерцающих созвездий глаз —
люби меня без запятых,
люби меня без милых фраз.
И пусть теснится во мне чёрт,
и я прогнил, зарылся в грязь.
И пусть сгорает небосвод
в последний раз.

В твоих руках цветут цветы,
в моих руках — их корни.
Ты всё равно меня люби,
хоть даже я не стоил
твоего взгляда, рук, волос,
любовных сообщений,
твой нежный облик, горьких слёз
под тяжестью сомнений.

Когда сожжем все города и
догорит наш мост,
я прошепчу – привет, Моя.
Ну, как тебе спалось?

Ты кричала, хлопая двери,
что я псих, ни на что не гожусь.
А я любил тебя в понедельник.
Каждый понедельник в году.
Ты кричала, срывая связки.
Я молчал, опустив глаза.
Разрывая себя на части
в безмятежности лица.

Ты мечтала о звездном небе —
я пытался его достать.
Только звезды на нем в щепки
разлетались по строчкам письма
и теперь не найти их вовсе
в отголосках любовных дней.
Там лишь крики, в которых скован,
но в которых кажусь живей.

Там лишь пепел в кровати – похоть,
сигареты, пустой портвейн,
молчаливая суматоха
и гора на полу вещей.
Там посмотришь в глаза мои — только
они не посмотрят в ответ.
Я распятый тобой, и тихонько
напиваю прощальный сонет.

Ты закуришь впервые, я же —
молча тебе подкурю.
И мы больше ничто не скажем,
и я больше не посмотрю
на твои дрожащие руки
и смешной пучок в волосах,
пропитанных дымом разлуки
и сгоревших уже словах.

Ты уйдешь, не обернувшись,
и легонько закроешь дверь,
за которой твоя фигура
растворится навек и теперь
я останусь один, докурив,
во мраке слегка улыбнусь —
я, наверное, правда псих
и вообще ни на что не гожусь.

Я руками хватаюсь за воздух,
горьких и жгучих утрат.
В этом мире
всё очень просто —
я тире
между двух дат.

И, прощаясь с собою
прежним,
руки тянутся сами вверх.
Я не верил Всевышнему
прежде,
но теперь я смотрю
наверх.

И всё, что могу,
это только
шептать, словно мантру: — спаси.

В тощем теле,
пропитанном болью,
сочинялись больные стихи.

Мы сгорели. Всё ближе солнце –
я заложник своих эмоций.
Два цветка на могиле в вазе,
и я падаю молча наземь.

Друга детства убили в мае.
Помню бегали в дождь без маек,
а сейчас в опустевшем сквере
я стою и слезам не верю.

Прямо тут, в деревенском парке,
распивали, смеялись. Пьянка
всю печаль затмевала видом –
клетка рёбер уже разбита.

Блекнут строки, никчемный разум –
ненавижу мечтать о важном.
Ты теперь не увидишь писем,
ведь друг друга уже не сблизим.

Я страданиям ставлю щёку.
Я не верю теперь и Богу
он нас кинул давно, ах ули –
крест на шее спасёт от пули?

Для кого попрощался с жизнью?
Громкость строк исцеляло тишью.
Там цветы на могиле в вазе,
где я падаю молча наземь.

Опять стихи накрыли пеленой.
Жизнь – тварь,
без головы бегущая.
Я бредил утром, вечером - тобой,
за строчкой вниз строка
блюющая
на грязный пол.

И я, как грязь, за нею падал,
стекал со стен кровавым буднем.
Я бредил утром, вечером
я плакал.
Горели звезды, тянущие руки
к своей мечте.

Теперь мечты — остаться.
Памятью ворошиться во мгле
изысканных стихов
напрасных,
скомканных без жалости
в столе.

Я бредил утром, вечером, вчера —
замыленные взгляды, лица.
Пугающая кровь
на горле от шнура
и голоса, манящие убиться.

Я бредил завтра. умер —
только что.
Стены раздробили мои кости.
Я выходил с ума, а рёбра —
решето,
в которых ты вбивала
свои гвозди

волшебные, а я под словом
нелюдь
был признанный сгорать
быстрей комет.

Я умирал раз триста за неделю
и каждый раз встречал
новый рассвет.

Я болею.
Я чувствую тяжесть.
Плечи тянутся вниз
к земле.

И твой облик в глазах —
случайность
несбывшихся надежд.

Собирая себя по осколкам,
я невольно разрезаю грудь,

чтобы, Господи милый,
только
не стучал
надоедливый пульс.

Я — лишь отзвук
безумных строчек,
где любовь, как дурак,
боюсь.

Я ведь знаю тебя не очень,
но как будто бы
наизусть.

Я резал вены, спрятавшись от мира,
в трущобах города измученной России,
и улыбался зеркалу, как Ирод
улыбался жертвам в истерии.

И это страшно. Страшная картина.
Я болен искушением. Я - гибну
в текстах опустошенных, как рутина,
в которой я, наверно, скоро стихну.

И нечему остаться, кроме этих
пустых стихов, написанных о смерти
в упадке сил, потраченных на ветер
юными руками на рассвете.

Это и есть Леваровское горе;
с чертями — по ножам. Я с ними
болен, болен, очень болен
шизофренией.

Я родился в уставшей стране
и умру в ней с бутылкой и СПИДом.
Я боец на огромной войне —
каждый день борюсь
с суицидом.

И я все так же никчемен,
как песни Григория Лепса.
Я недавно лежал в дурдоме —
там на ужин давали цепи.

Но они были в ржавом кляре,
а солнце, прощаясь с нами,
покидало коридор.
В кошмаре
я вопил своими стихами.

Ведь писать разучился. Знаешь,
очень болят мои кисти.
Красные шрамы на них —
знак... оптимиста.

Через день или два повисну,
оставаясь шизоидным смыслом.
И всё, что останется мне:
"он с рожденья убитый бытом"

Я родился в уставшей
стране.
И умру в ней
от суицида.

Я искал разруху в небесном свете,
находил печаль, где её не ждут.
Забирался в горы и ломал предплечья,
поднимая ввысь мне ненужный груз.

Обливался ядом, наслаждаясь зверством.
И цеплялся в землю, пробиваясь сквозь
безобразных чудищ. мне всегда хотелось
жить безбожно, раз уж мне так жилось.

Я лежал и плакал где-то на утёсе,
сочинял стихи — всё о том, что знал.
Я хотел найти то, о чем не спросят
то, о чем не пел, но всегда искал.

И проснувшись рано, я пошел на солнце.
На рассвете дня замирает мир.
Растворяясь, время незаметно льется,
растворяя в прошлом незаметно дни.

Я дошел до края голубой планеты,
свесил ноги вниз, на краю земли,
я узнал у жизни все её секреты —
все её истоки прямиком к любви.

И я начал видеть красоту пространства,
все её изгибы, острые черты,
все причины моих постоянных странствий:
что любовь, по сути, это только ты.

Пришла зима – как будто стало
дышать свободней в духоту.
Мне больше ничего не надо,
я больше никого не жду.

Тугой мороз румянит кожу,
березы, как старик седой.
Тут белый снег неосторожно
укрыл всю землю пеленой.

Тут слышно запахи свободы
и хруст, таившийся внизу,
на каждый шаг, подобно нотам,
играет зимушка в зиму.

Быть может, это волшебство,
подобно ангельскому взору.
Иль внеземное существо,
запрятав сущность там, где холод

блуждает вечностью вокруг
и год за годом разбегаясь
по остриям холодных губ,
с людской судьбой сливаясь.

Я ждал того, что суждено,
и потому теперь,
раз ты со мной, прошу одно -
не исчезай вовек.

Мне больше сочинять стихи
не нужно впредь,
ведь я могу тебе, смотри,
хоть молча спеть.

И ты поймёшь, как никогда,
прижмешься в грудь
с улыбкой яркой, без труда,
забыв всю грусть.

Сверкая взглядом, как маяк
в пучине вод,
ты помогала день из дня
держать свой ход.

Я смело шёл, оставив страх
в былых разрухах.
Но теперь держу тебя,
целую в губы.

Ловлю твой хрупкий аромат,
дыханье слышу.
Я возношу тебя в сто крат
до звезд и выше.

Я воспеваю о тебе.
Ты – диво ока.
Ты что-то более, поверь,
не из земного.

И в то же время ты везде:
в рассветах солнца,
в траве, в деревьях, в вышине,
где небо льётся

по горизонтам всех сторон
своею краской.
Ты пение птиц со всех времён.
Ты всё, что в сказках.

Ты королевы, короли,
что жили раньше.
Ты всё, что горькое внутри
и всё, что слаще.

Ты вся вселенная в себе.
Ты больше! Больше!
Ты всё, что было на Земле
и будет тоже.

Ты параллельные миры
и всё, что в них.
Все те же люди, даже мы,
и этот стих.

И всё, что там, то суждено:
и дождь, и снег.
И ты со мной,
прошу одно —
не исчезай вовек.

ложиться рано, просыпаться поздно.
ловить твой взгляд, говорить про осень.
что она противна не потому что сыро,
а потому что чувства уже остыли.

Было дело. Я точно. Помню.
походил на степной пожар
и пылал. Подрожал солнцу,
обжигая внутри хрусталь.

Я не помню. Когда. Но было.
То ли ветер сдувал нас с ног,
то ли яд. Поцелуй. Накрыло,
и по венам пронёсся ток.

Я забыл. Тихий голос. Имя.
Холод губ и румянец щёк.
Я не помню. Но точно. Было,
как пожар перешёл в огонёк.

Я не знаю. Ты кто. Напомни.
Обещал позвонить вчера.
Меня нет. Я наверно. Помер.
Потухает моя свеча.

Темень. Холод. Уже погас.
Помню только одно мерцание.

Спичка. вспыхивает. раз.
Остальное — догорание.

Вы помните, как ясна и легка
была любовь, в которую я верил?
Сейчас у вас на Севере пурга,
а здесь тоска суровее, чем Север.

И знаю я, что вам давно не нужен,
да и когда был нужен — я не знаю.
Я видел, как горят чужие души,
и видел, как они же потухают.

Да я и сам похож теперь на труп —
вы представляете? Печаль моя бездонна.
Я чувствовал десятки женских губ,
и только ваши хорошо запомнил.

А что стихи? Безжалостно плюёте
на строчки все, а я пишу, как псих.
Я все слова истратил за те годы,
а вы даже не слышали о них.

Я собирал всю боль в остатки строф
и разбирал себя на мелкие кусочки.
Теперь я пуст, мне не хватает слов,
и не выходит ни одной хорошей строчки.

Уже даже забыл, когда я улыбался
и как пылал беспечно наш закат.
Я сотни раз в любви своей всем клялся,
но только вам был верен, как солдат.

И боль была моя куда страшнее,
чем смерть и гробовая тишина.
Теперь мне ад стал ближе и роднее,
чем вы когда-то были для меня.

Демон кружится в танце дома
среди смятых листов бумаги,
на которых слова — истома,
и которых поймёт не всякий.

Демон бьётся об стены или
крушит стулья, столы и окна.
Это всё проходило мимо —
этим всем я в «поэты» вогнан.

Демон шепчет, что ищет выход —
людской мир ему так наскучил.
Нервы к чёрту; без нервов — тихо
среди психов и людо-чучел.

Демон — я. демон — он. как промо
об одном повторю во мраке —

демон кружится в танце дома
среди смятых листов бумаги...

Безмолвная пустыня глаз пронзает тело
лезвием холодных, сладких губ.
Весенний ветер, ты — тепло апреля,
под рёбрами заполнив мою глубь.

И мне теперь дышать гораздо легче,
но вру себе, искусству и стихам,
где я с тобой прощаюсь каждый вечер,
чтоб по утру опять вернуться к "нам".

Я лгу себе, ведь так, поверь мне, проще
остаться на страницах и устах.
...Ты мой любимый слог, где троеточие
сменяет слово «милая» в стихах.

И мы не рядом — чувствую, как вечность
пугает своей грустью день за днём.
Мне всё равно, глупышка, буду честен —
я так боюсь остаться не с тобой.

Я так боюсь сгореть, но не согреться.
Сквозь города по-прежнему близки.
Прошу тебя, — останься вне сей текста.
Прошу тебя, — согрей, а не сожги.

по осколкам меня собери на заре —

я всю ночь разбивался об слово
на старом, запачканном чернилом столе,
в переплётах молчания снова.

сквозняком проникала ладонь декабря
и хрустальными пальцами в кожу
въедалась как ты раздробив два ребра
добиралась до чувств моих тоже.

Холодный снег упал на мои плечи,
и я упал, как он, в неясность дней.
И если честно, каждая из женщин
не стоит даже искорку огней
её души. И всё, что между нами
сожмёт внутри себя банальный стих.

Но раны заживать, поверь, не станут,
пока рифмуя ковыряешь их

клубком из слов в листах — сплетенье судеб.
Судьбе ответ теперь — щенячий рык.
За крылья ангела схватил, но, а по сути,
дьявол обхитрил, загнав в тупик.

Подставив своё тело с пустотой —
я видел в нём хрусталь ночной любви.

Я лучше жизнь потрачу для чужой,
чем для родной я вновь стану чужим.

Я такой никчёмный,
когда влюблён.
Вечность взглядом пронзает страницы
моих недописанных
грустью стихов
о какой-то "любимой" девице.

Снег шагает по небу,
бросаясь в лицо,
и несчастно растаяв на коже,
мне напомнит о том,
что я жив всё ещё,
хоть совсем на жильца не похожий.

Как дурак, разбросав
свои строки на всё,
к чему прикасался однажды,
остался ни с чем.
По итогу — засох.
Пожалуйста, друг мой, вмажь мне

хорошенько, серьёзно,
уже наплевать —
боль моя заменила привычку

в безнадёге кромешной
отчаянно ждать
"свою перелётную птичку"

твоя любовь стала
привычкой.
и на признания
дам ответ —
трави других
своей улыбкой,
ведь у меня
иммунитет.

Геометрия чувств, арифметика душ.
Космос — любовь, звёзды — сердца.
Только всё это ложь, отражение луж,
лишь искусные выдумки сверху творца.

А поэзия — просто слова на словах.
Я безжалостно брошен ей в ноги.
Ну давай же, давай. растопчи, растерзай
и выкинь в окно к дороге,

что уходит на убыль, как мысли мои
исчезают, сгорают и тонут.
Вот посмотри — я
три ночи тоски,
но об этом и строчки
не сложат.

Вот посмотри — только кости и тело
прокурено.
дружит с депрессией.
— Ваша поэзия, кажись, заржавела.
— Да бог с ней,
с этой поэзией.

Нет толку кричать в пустоту,
а затем утверждать,
что действительно лучше
исписать всё до боли в груди,
между тем,
что бы нагло забыть,
что так душит.

Дорогая моя, не кричи, я прошу.
Мне сегодня немного грустно.
Я пишу о любви
только лишь потому,
что она в сто раз лучше искусства.

Что она нас на цепи зацепит
и вновь
никогда не позволит
вернуться.

...Любимая,
если ты образ из снов,
то я предпочту
не проснуться.

Нет, не люби. Не надо.
Просто являйся часто;
Просто побольше рядом.
Хоть даже
не навсегда.

Переплётами книг, словно
ты и сюжет, и слово.
Ты моя радость ровно
так же, как и
беда.

Нет, мне не надо тела
обнажённого на постели.
Ночь за окном смотрела,
как говоришь
со мной.

Перекрёстками звёзд, будто
родинки наши чудом
разлетались по небу, чудясь
людям и нам
с тобой.

Нет, мне ответ не нужен.
Лучше меня послушай.
Может, привык, а хуже
просто нет смысла
ждать.

Я исписался, веришь?
Я превратился в тень лишь
слов посвящённых, через
столько ночей.
Опять

я потеряю ночь всю,
дабы успеть. Впрочем,
ты не достойна строчек,
написанных мной
тогда.

Но будь ты смертельней яда,
а сердце одна стекловата —
всё же побудь рядом.
Пожалуйста,
навсегда.

И я бредил любовью, лишь чтобы
выловить слог.
И я видел искусство в объятиях,
пронзающих тело.
Хоть и выдумал всё, только сам я
поверить не смог
в эти хрупкие чувства, живущие там,
где болело.

В этот ангельский взгляд,
в эту дрожь
от ключиц до колен —
буду честен, я память бы сжёг,
но только:

ты — глаза,
ты — слова,
ты — сплетение вен,
ты везде,
но всё так же

нисколько.

Я вижу твою тень и
слышу голос,
и этот бред, как с явью,
проживал.
Я помню ту, которой очень болен;
забыл всех тех, которых
целовал.

Не от любви, по сути,
по ошибке,
и клялся богом, что не кину впредь.
...Но бога видел только
на картинке,
а бес уже устал со мной сидеть.

И потому
мой чувственный покой
давно истратил преданность и силы;
я слишком молод, чтоб писать о той,
кому готов отдаться
до могилы.

Никто не вечен, ничто не вечно –
всё пройдёт, растворяясь в мечтах.
Мне часто снятся твои предплечья
и слышен голос в бесценных снах.

Помнишь улицу, руки, вкус –
не устану об этом писать.
Жаль, не ведал, что лезвие чувств
может душу мою растерзать.

Пьяный город, луна, фонари –
пусть поэзия стала банальна;
я был слабым, поникшим, а ты
научила бороться с печалью.

Если б знал я, что смерть моя – ты;
немота представляла удушье,
но сквозь крики желания просты:
"затяни, дорогая, потуже."

Это лучше, чем быть разбитым –
скрежет песен и звон стихов.
Раз любить, значит быть излитым,
но излит от дворов до дворов.

Моя лирика низшего сорта:
дым глумится изрядно, да пусть
остаётся молить только чёрта,
ведь я бога уже не дождусь.

Если б сразу сказали про это,
я б ушёл, легкодумно смеясь.

Ведь тогда и не знал, и не ведал,
как калечит любовная связь.

Меня заново любовью опоило —
я перестал о счастье молчать.
Бежал за правдой —
ложь меня топила,
и я не смог всё это избежать.

Всё слишком поздно,
поздно для признаний,
и чувства просят
истину познать —
ты не запомнишь нежность
всех писаний,
и я уже не в силах их писать.

Я обещал отныне не влюбляться.
И был любимым
и был…
влюблён.

Сердцу не прикажешь подчиняться,
заставляя думать о ином.

Эй, милая, давай не будем
говорить о серьёзно-грустном
и про всё навсегда забудем,
ну хотя бы
на вечер наш.

У друг друга ладони грея,
как рябины
от слов краснея
и от жгучей любви пьянея,
создавать в голове
кураж.

Под берёзой
смотреть на небо,
облакам создавая небыль
и стремиться туда, где не был
ни один человек
на земле.

Сквозь туманы, леса, горы;
проплывать
и моря, и озёра;
и ценить наши все разговоры
и доверие в том числе.

Бегать в поле —
кружиться, падать;
все ромашки в карманы прятать,
ну и солнце с луной сватать —
они тоже хотят
любви,

как и мы;
ну давай, давай
разгадаем загадки тайн,
доберёмся на самый край
на основе своей
главы.

Ну а после
придём домой,
ты – другая
и я другой,
но согреты любовью той,
что поймали,
считай,
невзначай.

И теперь уже точно не будем
говорить о серьёзно-грустном
и про всё навсегда забудем;
эй, милая, давай?

А я пленён твоей красой,
что однозначно солнца ярче.
И всё равно зову родной,
хоть для тебя ничто не значу.

От слова вовсе — хоть убей —
молчать уже довольно сложно.
Мне думать о тебе больней,
но вот не думать —
невозможно...

Я загоняю горький спирт —
ведь так быстрей
пройдут все чувства.
Я так же быстро был забыт,
сломав все кости от безумства.

И всё же жду, когда поймёшь,
хоть и давно
меня не слышишь —

тоску с печалью не пропьёшь,
а боль стихами
не опишешь...

Не влюбляйся, дура, не влюбляйся.
я таких, как ты, видал не раз.
"От меня подальше затеряйся" —
так сказали многие из вас.

Ты прости, что целовался ложью.
Раздеваясь, падали в кровать.
Я такое не зову любовью,
а ты звала... (хотела называть).

Были ночи, такие ночи,
что на утро хочется плясать.
Затем твердить:
когда мы всё закончим
и начнём друг друга забывать?

Я понимаю, я – пустое место.
И я топлю в холодном сердце вас.
"Пьяница, скотина, даже бездарь" —
кучу слышал, подобно этим, фраз.

Не влюбляйся, дура, не влюбляйся.
Я таких, как ты, видал не раз.
От меня подальше затеряйся
и, желательно, скорее торопясь.

А мне б коснуться её губ...
Как мёд, как Питерская ночь.
И без любви
одно лишь – труп,
и без тебя мне жить
невмочь.
А мне б услышать сердца стук
хотя бы парочку
секунд.
И без тебя, без твоих рук
не жизнь,
труд.
мне жизнь — а отдых — Нам звёзды все пересчитать,
и горы все
перевернуть.
Я так устал,
устал скучать,
но не устал любить.
Ничуть.

Цвет очей твоих глубокий,
звонкий отблеск юных лет.
Мне упал на сердце лёгкий,
распрекраснейший букет.

Что рассказы о мечтах,
то взахлёб писать стихи.
Это песня сочетаний
угнетающей тоски.

Корабли наши уплыли,
поезда давно ушли.
Что-то помню: «жили-были...»
Что-то знаю: «не смогли».

Что ж теперь, довольно муки.
Не взахлёб пишу стихи.
Эти песни шлю от скуки
утекающей любви.

И не чувствовать боль, как раньше.
И не видеть, как ходишь, скрипя.
Я запрячу свой страх подальше,
лишь бы только
убить тебя.
Путь далёкий, но есть ли силы?
Я с тобою, собою, как тень.
Я забыл, что меня приютили
голоса
искалеченных стен.
Всё летает, и мысли тоже.
Книга падает прям на пол.
Кто-то долго стоит в прихожей
и твердит,
что он очень зол.
Что ты ходишь вокруг ночами?
Скалишь зубы, глаза леденя.
Я запрятал свой страх в начале,
и теперь
я убью тебя.

меня не смутит молчание
ведь даже красиво
молчишь.
тебе признавались ранее,
что выглядишь как
Париж?

я забрал бы тебя к себе
и даже истратил волнение.
когда ты ругаешься мне-
слышу спокойное
пение.

я схватил бы твою ладонь-
загорятся глаза. знаешь,
ты порождаешь огонь.
даже солнце, наверно,
питаешь.

если спросят
о чем же я думаю
отвечу без фальши, увы:
"я угождаю безумию-
думаю лишь о любви."

и наверное, ошибусь,
но ни капли
не жалею.
я душою расплачусь,
что бы ты
была моею.

хоть и выгляжу глуповато,
но а ты-
безупречность.
побудь со мной рядом,
хотя бы
на вечность.

Не ты виновата, а чувства мои.
Для тебя я себя не сберёг.
И теперь изливаются кровью стихи,
оставляя на сердце ожог.

Волочила меня
от любви до любви
ледяная, морозная мгла.
Знаешь, кто-то излечит
свежие швы,
проклиная за это меня.

Пусть они ненавидят, смеются в глаза.
Я приму эту адскую гниль.
За тебя, дорогая,
пойдёт вся страна,
за меня — алкоголя бутыль.

Расцветай, умоляю,
иди за звездой,
и вся грубость станет нежнее.
Прощенье просит
теперь уж чужой,
но любимый когда-то
Асеев

теперь уже
скажу о том-
твоё вниманье ядовито.
корми других
своим теплом,
а у меня нет аппетита.

я безумно желаю
лишь одного-
тебя увидать поскорей.
я люблю одиночество
больше всего,
но тебя я люблю сильней.

с улыбкой вдоль судьбы,
не замечая свой недуг.
скажи, а ты плясала бы
когда на сердце сотни мук?

Над головою белый флаг.
Сижу я с пистолетом.
Поэт ли я? или дурак?
А может, то и это.

На стул откинув свой пиджак
я пьяный жду рассвета.
Поэт ли я? или дурак?
А может, то и это.

Повсюду бродит вечный мрак.
Сгорает сигарета.
А жив ли я? или иссяк?
Скорей не то, а это.

Я теперь не стану прежним,
я хочу быть с тобой нежным.
Без тебя я был мятежным,
и немного груб.

Губы сладки, как черешня.
Встреча наша неизбежна.
Без тебя умрёт надежда.
Без тебя я труп.

а я пленён твоей красой,
что однозначно солнца ярче.
и всё равно зову родной,
хоть для тебя ничто не значу
от слова вовсе – хоть убей –
молчать уже давольно сложно.

мне думать о тебе больней,
но вот не думать – невозможно...

я загоняю горький спирт –
( ведь так быстрей
пройдут все чувства )
я так же быстро был забыт,
сломав все кости от безумства.

и всё же жду, когда поймёшь,
хоть и давно
меня не слышишь –

тоску с печалью не пропьёшь,
а боль стихами
не опишешь...

опять стихи накрыли пеленой.
жизнь – тварь,
без головы бегущая.
я бредил утром, вечером - тобой,
за строчкой вниз строка
блюющая
на грязный пол.
и я, как грязь, за нею падал,
стекал со стен кровавым буднем.
я бредил утром, вечером
я плакал.
горели звезды, тянущие руки
к своей мечте.
теперь мечты - остаться.
памятью ворошиться во мгле
изысканных стихов
напрасных,
скомканных без жалости
в столе.
я бредил утром, вечером, вчера-
замыленные взгляды, лица.
пугающая кровь
на горле от шнура
и голоса манящие убиться.
я бредил завтра. умер -
только что.
стены раздробили мои кости.
я выходил с ума, а рёбра -
решето
в которых ты вбивала
свои гвозди
волшебные, а я под словом
нелюдь
был признанный сгорать
быстрей комет.
я умирал раз триста за неделю
и каждый раз встречал
новый рассвет.

я закрылся. спрятал разум.
люди чужды - в сердце камень.
я владею, кстати, сразу
грустью тошной ста слоями.

город стих. кромешный холод
проникает внутрь. тело
истощено ищет повод
оставаться в жизни целым.

но ни капли не находит.
строки острые. я плачу.
больно очень, но и вроде
мне не хочется иначе.

и при свете луны, и печали
обещай позабыть навсегда.
не того твои руки ласкали,
не того «дорогим» назвала.

глаза тихие, лживые тоже.
мне не больно и знаешь всё ты
при морозе холодным до дрожи
не цветут никакие цветы.

я забыл, что любовь не такая:
не забава, не игры судьбы.
ты ,как будто бы, вьюга ночная
у которой глаза голубы.

быстро мы друг от друга сбежали.
быстро я догорел дотла.
не того твои руки ласкали,
не того ты «родным» звала.

всё проходит судьбою весёлой,
только плачет сердечко всю ночь.
обещай, что забудешь мой голос.
обещай, что пошлёшь меня прочь.

...мне не понять своей душой –
ну кто ж создал тебя такою,
что лучше плакать
в близь с тобой,
чем улыбаться
не с тобою.

в доме полно зеркал,
домом владеет тьма.
руки твои сжимал.
руки твои — тюрьма.

песни горят костром,
рифмы из под могил
вылезли и потом
я их опять убил.

ночь здесь теперь всегда
прячется, как зверёк.
только ль моя вина
в шествии пьяных строк?

все, как всегда, правы
только лишь я не прав.
руки твои в крови
прячутся за рукав.

руки твои — тюрьма,
руки твои сжимал.
домом владеет тьма,
в доме полно зеркал.

руками хватаюсь за воздух
горьких и жгучих утрат.
в этом мире
всё очень просто -
я тире
между двух дат.

и, прощаясь с собою
прежним,
руки тянутся сами вверх.
я не верил всевышнему
прежде,
но теперь я смотрю
наверх

и всё что могу
это только
шептать, словно мантру, - спаси.
в тощем теле,
пропитанным болью,
сочинялись больные стихи.